Доктор Кейдж выглядит удивленным.
– В свое время мне приходилось сталкиваться с такими вещами. Я уже давно не лечу детей, но в начале своей карьеры они были моими пациентами. Я принимал всех, кто переступал порог этого кабинета. – Он отпивает глоток своей «Колы» и оглядывается через плечо на книжные полки. – Боюсь, что тогда я видел столько сексуального насилия, что зачастую не осознавал этого. В моей практике встречались дети, которым я мог бы помочь, если бы только у меня хватило мужества для этого. Или если бы я вовремя разглядел и понял, в чем дело.
– При чем тут мужество? – недоумеваю я.
– Я думаю, мы видим только то, что хотим видеть. Или, скорее то, что можем позволить себе видеть. Когда я начал практиковать здесь, такой вещи, как служба защиты прав детей, не существовало. Имелся в наличии лишь отдел социального обеспечения. И в те времена мужчины обладали практически абсолютной властью во всем, что касалось их семьи.
Доктор Кейдж задумчиво смотрит куда-то в пространство. Такое впечатление, что он забыл о нашем присутствии. Я уже собираюсь откашляться, вежливо напомнив ему, что он не один, как он возвращается к реальности и смотрит на меня.
– Я вспоминал некоторые случаи из своей практики. Конкретных детей. Но это было очень давно. Я надеюсь, что у них все в порядке.
Воцаряется неловкое молчание, которое никто из нас, похоже, не спешит нарушить. По какой-то причине я чувствую, что могу доверять этому мужчине. Сунув руку в вещмешок, я достаю оттуда три полароидных снимка и толкаю их к нему через стол.
– Я нашла их в мешке вместе с другими вещами, которые отец хранил в тайнике.
Доктор Кейдж долго и внимательно разглядывает каждый снимок, потом поднимает глаза на меня.
– Что на самом деле происходит, Кэт? Что вы пытаетесь выяснить?
– Я думаю, что отец растлевал меня.
– У вас есть какие-либо иные причины, кроме этих фотографий, утверждать подобное?
– Да.
– Ну что же, мне очень жаль. – Он снова бросает взгляд на фотографии. – Я знаю, эти снимки выглядят чертовски убедительно. Прямые улики. Но сами по себе они ничего не доказывают, как и это ожерелье. Уже сам факт обладания ими, как кажется, свидетельствует об извращении, но ведь вам неизвестны обстоятельства, при которых Люк получил их.
– Зачем скрывать их, если ему нечего было стыдиться?
Доктор Кейдж пожимает плечами.
– Быть может, этого мы уже никогда не узнаем. Вы внимательно осмотрели все, что нашли в его вещмешке?
– Все, за исключением этого, – отвечаю я, указывая на альбом для рисования.
– А почему вы оставили его на потом?
– Не знаю. – Перед глазами у меня встает образ Луизы Батлер. – Один человек уже рассказывал мне о том, что я найду внутри. Наброски острова ДеСалль и другие рисунки в том же духе.
– Вы не возражаете, если я взгляну?
Я подталкиваю к нему альбом по столу, и он начинает перелистывать страницы.
– Похоже, что вы правы, хотя и не совсем. Здесь есть наброски какой-то чернокожей женщины… стихи. Полевой цветок, заложенный между страниц. Подождите… Взгляните на это.
– Что?
– Это машинописная записка. О, вы только послушайте!
...«Рядовой Ферри, нам стало известно, что вы рассказываете о времени, проведенном вами к западу от реки Меконг. Мы считали, что вы усвоили урок, преподанный вам в шестьдесят девятом году. Но поскольку это не так, вот небольшой сувенир на память от ваших друзей, которые носили тигриную шкуру. Продолжайте болтать языком, и ваши уши окажутся на таком же украшении. Мы даже можем провести ночную операцию, чтобы завладеть вашей маленькой девочкой. Узнали этот сувенир? Вы принесли присягу и дали клятву, солдат. Не забывайте об этом».
Доктор Кейдж кладет альбом на стол.
– Вот и ответ на вопрос, каким образом к Люку могло попасть это ожерелье.
– Они угрожали его жизни, – негромко говорю я. – Действительно угрожали.
– Люк был упрямым парнем, – мягко поясняет доктор Кейдж. – После войны он пару раз пытался добиться проведения официального расследования. Ему кое-что удалось, но в целом из этого так ничего и не вышло. Я не удивлюсь, если узнаю, что грабителя, который убил его в Мальмезоне, подослали люди, написавшие это письмо.
Как бы мне хотелось, чтобы он существовал на самом деле, – говорю я про себя.
Доктор Кейдж внимательно наблюдает за мной.
– Я вижу, что вы не все рассказали мне. Далеко не все. Остается надеяться, что я хотя бы немного помог вам.
И пусть он больше ничем не может помочь, мне хочется рассказать ему все. Его мнение вдруг стало для меня очень важным.
– Если бы я спросила, допускаете ли вы возможность, что отец мог растлевать меня, что бы вы ответили?
В глазах Тома Кейджа глубокая грусть.
– Хотел бы я ответить, что это невозможно. В самом деле хотел бы. Но я слишком долго живу на свете, чтобы безапелляционно судить о таких вещах. Сексуальное влечение – мощная штука. Оно исподволь диктует, как поступить, и зачастую мы даже не отдаем себе в этом отчета. Фрейд всю жизнь пытался понять его, но и он потерпел неудачу. Люк был хорошим парнем, но я даже не буду делать вид, что знаю, что он творил под покровом ночи. Или почему… Почти наверняка то, что делал он, в значительной мере объясняется тем, как поступали в детстве с ним. А об этом мне ничего не известно.
– Вы же говорили, что лечили его родителей.
Доктор Кейдж бессильно разводит руками.
– Они были хорошими людьми, но умерли молодыми. Мне не особенно нравился дядя, который взял Люка к себе. Он был обыкновенным горлопаном, который большую часть времени тратил на то, чтобы добиться от Фонда социальной защиты выплаты пособия по нетрудоспособности, которого не заслуживал. Разумеется, это не делает его растлителем малолетних. Сейчас он уже мертв. Рак легких.